Неточные совпадения
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была
мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они
шептали или проклятие?
— Брат! Что ты с
матерью делаешь! —
прошептала она со взглядом, горевшим от негодования.
Она, кажется, унимала его, что-то
шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь опять не захныкал, и в то же время со страхом следила за
матерью своими большими-большими темными глазами, которые казались еще больше на ее исхудавшем и испуганном личике.
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на
мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и
мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с
матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней,
прошептал...
— А это прошлое? —
шептала она опять, кладя ему голову на грудь, как
матери.
Еще Мария сладко дышит,
Дремой объятая, и слышит
Сквозь легкий сон, что кто-то к ней
Вошел и ног ее коснулся.
Она проснулась — но скорей
С улыбкой взор ее сомкнулся
От блеска утренних лучей.
Мария руки протянула
И с негой томною
шепнула:
«Мазепа, ты?..» Но голос ей
Иной ответствует… о боже!
Вздрогнув, она глядит… и что же?
Пред нею
мать…
— Я бы не была с ним счастлива: я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, —
шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, — но ты видела меня, поняла и спасла… ты — моя
мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б не ты — отчаяние…
—
Мать моя, простите меня… —
шептала она.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала:
шептал,
шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их,
матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
— Подло, Борис! —
шептал он себе, — и не сделаешь ты этого! это было бы мщение не ей, а бабушке, все равно что твоей
матери!
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей
матерью: ужас, ужас! Даже руки и ноги холодеют…» —
шептала она, не подозревая, что это от нерв, в которые она не верила.
В этом чувстве ярко выражается детская любовь, она
шепчет сиротам: «Жена твоего отца вовсе не твоя
мать».
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо
шепчет, что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что
мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
Дед с
матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь,
шептала...
Выпрямив сутулую спину, вскинув голову, ласково глядя на круглое лицо Казанской божией
матери, она широко, истово крестилась и шумно, горячо
шептала...
Было два или три таких вечера, памятных своей давящей скукой, потом часовых дел мастер явился днем, в воскресенье, тотчас после поздней обедни. Я сидел в комнате
матери, помогая ей разнизывать изорванную вышивку бисером, неожиданно и быстро приоткрылась дверь, бабушка сунула в комнату испуганное лицо и тотчас исчезла, громко
шепнув...
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что
мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед
шепчет в уши и глаза мне...
Ребенок родился в богатой семье Юго-западного края, в глухую полночь. Молодая
мать лежала в глубоком забытьи, но, когда в комнате раздался первый крик новорожденного, тихий и жалобный, она заметалась с закрытыми глазами в своей постели. Ее губы
шептали что-то, и на бледном лице с мягкими, почти детскими еще чертами появилась гримаса нетерпеливого страдания, как у балованного ребенка, испытывающего непривычное горе.
Ты
мать потеряешь!»
И в горе упав на ручонки его
Лицом, я
шептала, рыдая:
«Прости, что тебя, для отца твоего,
Мой бедный, покинуть должна я...
— Пять цалковых!.. — изумленно
прошептал Петр Васильич, делая шаг к
матери. — Мамынька, что же это такое? Ежели, напримерно, ты все деньги будешь заграбаздывать…
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну.
Мать строго на него смотрела и качала головой, но у мальчика было такое взволнованное лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и
шепнул...
В Тобольске состоялся приговор над скопцами. Между прочими приговоренными к ссылке в Туруханск — два брата Гавасины, которые в малолетстве приобщены к этой секте, не сознательно сделались жертвами и потом никаких сношений с сектаторами не имели.
Мать послала в нынешнем месяце просьбу к министру юстиции.
Шепните, кому следует, за этих бедных людей. Если потребуют дело в сенат, то все будет ясно. Приговоренные сидят в тюменском остроге…
— Ты знаешь, — опять
шепчет тот же слабый голос, — я видел сегодня
мать; задремал на седле и увидел.
— Мать-игуменья беспокоятся за вас, —
шепнула она девушкам. — Они велели мне проводить вас домой; вы устали, вас Бог простит; вам отдохнуть нужно.
— Господи, господи, —
шептал он, — ведь это правда!.. Какая же это подлость!.. И у нас, у нас дома было это: была горничная Нюша… горничная… ее еще звали синьоритой Анитой… хорошенькая… и с нею жил брат… мой старший брат… офицер… и когда он уехал, она стала беременная и
мать выгнала ее… ну да, — выгнала… вышвырнула из дома, как половую тряпку… Где она теперь? И отец… отец… Он тоже crop… горничной.
Я обнял
мать, плакал на ее груди и
шептал: «Я сам бы умер, если б вы умерли».
Я замечал иногда, что Параша что-то
шептала моей
матери; иногда она слушала ее, а всего чаще заставляла молчать и прогоняла, и вот что эта Параша, одевая меня, один раз мне сказала: «Да, вы тут сидите, а вас грабят».
Матери моей было неприятно мое смущение, или, лучше сказать, мое изумление, и она
шепнула мне, чтоб я перестал смотреть на музыкантов, а ел…
Я вспомнил, что, воротившись из саду, не был у
матери, и стал проситься сходить к ней; но отец, сидевший подле меня,
шепнул мне, чтоб я перестал проситься и что я схожу после обеда; он сказал эти слова таким строгим голосом, какого я никогда не слыхивал, — и я замолчал.
Я сейчас спросил тихонько
мать: «Кто это?» — и она успела
шепнуть мне, что это главный официант.
— Долгов, слышь, наделал. Какой-то мадаме две тысячи задолжал да фруктовщику тысячу. Уж приятель какой-то покойного Саввы Силыча из Петербурга написал: скорее деньги присылайте, не то из заведения выключат. Марья-то Петровна три дня словно безумная ходила, все
шептала:"Три тысячи! три тысячи! три тысячи!"Она трех-то тысяч здесь в год не проживет, а он, поди, в одну минуту эти три тысячи
матери в шею наколотил!
Павел поднял руку, хотел что-то сказать, но
мать взяла его за другую руку и, потянув ее вниз,
прошептала...
— Каково отрезал? Прямо — лучше всех! — удивленно
шептал Сизов на ухо
матери.
Шпион подозвал сторожа и что-то
шептал ему, указывая на нее глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож, прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела
мать, а шпион быстро исчез куда-то.
— Люблю я его! —
прошептала мать.
— Гляди! —
шепнул Сизов, тихонько толкая
мать, и встал.
— Молчать бы Николаю-то! — тихо
шепнула мать Павлу. Он пожал плечами. Хохол опустил голову.
Он
шептал долго, то понижая голос так, что
мать едва слышала его слова, то сразу начинал гудеть сильно и густо. Тогда женщина останавливала его...
— Ну, молчи! — приказывал офицер, шевеля усами. Она кланялась и, незаметно показывая ему кукиш,
шептала матери...
Недоуменно рассматривая развороченную комнату,
мать тоскливо
прошептала...
Встал адвокат, которого
мать видела у Николая. Лицо у него было добродушное, широкое, его маленькие глазки лучисто улыбались, — казалось, из-под рыжеватых бровей высовываются два острия и, точно ножницы, стригут что-то в воздухе. Заговорил он неторопливо, звучно и ясно, но
мать не могла вслушиваться в его речь — Сизов
шептал ей на ухо...
— Беги, беги! —
шептала мать, топая ногой.
— Иисусе Христе, помилуй нас! — тихо
прошептала мать.
— Голубчик мой! —
прошептала мать.
— Господи — помилуй! —
прошептала мать, вздрогнув от страха…
В одной из улиц
мать наняла извозчика, усадив Ивана в экипаж,
шепнула ему...
Когда он ушел в кухню и, повозившись немного, вдруг точно умер там,
мать, прислушавшись к тишине,
шепнула Андрею...
Они явились почти через месяц после тревожной ночи. У Павла сидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они говорили о своей газете. Было поздно, около полуночи.
Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышала озабоченные, тихие голоса. Вот Андрей, осторожно шагая, прошел через кухню, тихо притворил за собой дверь. В сенях загремело железное ведро. И вдруг дверь широко распахнулась — хохол шагнул в кухню, громко
шепнув...
Аграфена Кондратьевна. Да, хорош душка! Скажите пожалуйста! Жалко, что не отдали тебя за шута за горохового. Ведь ишь ты, блажь-то какая в тебе; ведь это ты назло
матери под нос-то
шепчешь.
Наденька не вытерпела, подошла к Александру и, пока граф говорил с ее
матерью,
шепнула ему: «Как вам не стыдно! граф так ласков с вами, а вы?..»